"Мудрено сотворено. Премудры дела твои, Господи. На семи поясах Бог поставил звёздное течение. Над семью поясами небесными сам Бог, превыше его покров. На 1-м поясе небесные ангелы, на 2-м архангелы, на 3-м начала, на 4-м власти, на 5-м силы, на 6-м господства, на 7-м херувимы, серафимы и многочестие. Мир - нетленная риза. Небо - нетленная риза Господня. Небо - престол Бога, Земля - подножие. Небо - терем Божий; звёзды - окна, откуда ангелы смотрят".

Из сборника Владимира Даля

 

Но что нам делать с розовой зарёй

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой...

Николай Гумилёв

 

Зябнет, дрожит, изгибается на нездешнем ветру огонёчек почти оплывшей до основания свечи, отважно отпугивающий сгущающийся смоляной сумрак, такой осязаемый, плотский, с непроглядными слепорождёнными пятнами, откуда вскоре следует ожидать непрошеных гостей. Кто ты, близкий гость, дай ответ, - добр ли ты, приветлив ли? С чем придёшь ты, друже?

Исцарапанная столешница самодельного стола заставлена вырезанными из зеленоватого, похожего на малахит, мягкого камня баночками с краской, охапками кистей, грифельными карандашами, мелками, огрызками угольков, пыльными грудами бумаг и папок, стопками старинных, рассыпающихся прахом от прикосновения книг и альбомов. Добротно загрунтованная деревянная доска с еле заметным сероватым контуром рисунка на подставке. Отец Сергий сосредоточен. Очень уж нелегко даётся ему эта пока ещё не начатая работа. Будто что-то инородное, явно потусторонней породы, мешает ему окунуть кисть в краску и сделать мазок, а затем ещё и ещё.

Отец Сергий вздыхает и присаживается на трёхногий стул. Рассеянно смотрит куда-то сквозь догорающую свечу, встаёт и, перекрестившись, идёт на крошечную кухоньку в дальнем, отгороженном циновкой-пологом, углу кельи. Там он ставит на сложенную из камней плиту чайник – грубый, закопчённый, залатанный, чудом удерживающий воду в кубическом брюхе. Ждёт, когда тот закипит, и наливает кипяток в пузатую, грубой лепки, кружку. Молча, вдыхая через ноздри пахучий пар, пьёт крепкую чайную муть. Точнее, не совсем чай, а смесь из высушенных местных трав, собранных в конце третьего, наименее дождливого, месяца Долгой Весны, когда в диких хвойных лесах по ту сторону Верхнего Янтарного Океана, на укромных полянах, расцветают душистые иссиня-лиловые цветы, чьи бутоны размером с голову взрослого человека, и высоченные "хвощи", чьи трубчатые "стебли" и длинные ребристые "листья" фосфоресцируют во влажном, напоенном слащавыми испарениями, сумраке.

Очередной глоток чая равномерно разлился внутри бодрящим теплом. Отец Сергий прикрыл натруженные, красные от недосыпания, глаза и невольно улыбнулся путаному клубку мыслей, что вновь вторглись в его одинокое затворничество: "Кто я в мирах сих безбрежных? Всего лишь человек, чья

плоть всё так же слаба и ничтожна, несмотря на то, что её, вроде бы, когда-то рискнули усовершенствовать, прежде чем выбросить из знакомого колыбельного уюта в смертоносную пустоту. Но улучшился ли он, сделавшись якобы совершеннее и горделиво вообразив себя равным самому Всевышнему? О, нет... И снова, будто в насмешку, повторилось изгнание согрешившего Адама из благоуханных садов эдемских. Так зачем я здесь? Кого жду? Вестника ли светлого и долгожданного, что в час мой призовёт меня и, взяв за руку, словно дитя малое, уведёт туда, куда даже опытные матёрые кормчие бояться ступать? Его ли дождусь? Либо, кто знает, так и исчезну безымянным в этих могильных снегах? Оборони, Господи, и проведи мя, инока твоего многогрешного, тропою нехоженой по обратной стороне полуночи адовой... Спаси и сохрани, спаси и сохрани...".

Отец Сергий долго и пристально, о чём-то задумавшись, вглядывался в рисунок, взял кисть, обмакнул её в золото, но... Свеча, моргнув, угасла, впустив, наконец, истомившегося от ожидания давнего и непримиримого недруга – лютую морозную тьму Иномирья. Безглазую и немую. Убивающую чужаков без жалости и сожаления.

Но весна, короткая, прохладная и дождливая,